Правила жизни. Дастин Хоффман

Актер, 75 лет, Лос-Анджелес, США

С возрастом я начал понимать то, что раньше мне было недоступно.

Над нами постоянно довлеет мысль о том, что мы смертны. Мы здесь временно, и никто не знает, когда навстречу вылетит придурок на автомобиле и прикончит нас на месте. Стареть – значит ценить роскошь того, что ты живой. Впрочем, если думать об этом постоянно, никакой жизни не будет.

В старости есть три возможных пути развития. Топтаться на месте и не меняться. Двигаться назад и впадать в депрессию. Либо же заглянуть в себя и обнаружить новые удивительные свойства своей души.

Вы когда-нибудь смотрели Параолимпийские игры, где люди без рук или ног соревнуются друг с другом? Жизнь не остановить. Мы способны покорять новые вершины вопреки тому, что жизнь – штука хрупкая.

Говорят, когда Толстой закончил «Войну и мир», он хотел порвать рукопись на части, утверждая, что у него получилась мыльная опера. В каком-то смысле он прав, но вообще в мыльной опере нет ничего плохого: в отличие от кино, она не ограничена временем и позволяет сделать всех героев трехмерными. Встаньте посреди ресторана и спросите: «Кто из вас болен раком или знает такого больного? Кто из вас разводится или уже развелся? Кто из вас потерял близкого человека? Кого из вас недавно уволили?» Я убежден, что у каждого посетителя ресторана найдется история в стиле Толстого.

Жизнь – скорее мыльная опера, чем что-нибудь еще. К слову, братья Кличко перед своими поединками часто ведут себя как герои мыльной оперы.

Не уверен, что искусство делает бессмертным. Конечно, некоторые становятся символами. Чарли Чаплин – символ, в большей степени, чем Бастер Китон, например. Великие русские писатели остаются символами своей эпохи – Толстой, Достоевский и еще автор, который написал «Мастера и Маргариту». Как же его?.. Булгаков. Сомневаюсь, что многие сходу скажут вам, кто такой Булгаков.

Через десять лет даже твой самый прекрасный фильм превратится в набор сухих киношных фактов. Кто-то спросит: «Что это была за картина? Какого года?» Тебя назовут другой фамилией, перепутают с кем-то. С этим ничего не поделаешь. Работая над «Смертью коммивояжера», Артур Миллер сказал, что бессмертие – это когда ты пишешь свое имя на глыбе льда в жаркий июльский день.

Мне так стыдно, что вот я разговариваю с вами, а сам никогда не был в Киеве, где жили родители моего отца. Я никогда их не видел, потому что после революции мой дед поехал
в Россию спасать свою жену, и там их обоих убили большевики.

Должна быть причина, почему я так люблю водку и борщ. И еще селедку. Если положить передо мной селедку, меня будет трясти, пока не съем кусочек. Друзья спрашивают: «Как ты можешь есть это на завтрак?!» Отвечаю просто: «Это вкусно».

Я слишком часто все драматизирую. От этого трудно избавиться, если тебя воспитали определенным образом. Я вырос в доме, где любая неприятность была моей виной. Даже если заболевал, отец говорил: «Сам виноват, не нужно было ходить босиком». Теперь, когда что-то разбивается или я что-то разливаю, жена идет за салфетками, а я на мгновение впадаю в ступор. Жена спрашивает: «Что случилось?» Да ничего не случилось. Просто разлил молоко.

Когда я снимал «Квартет» [режиссерский дебют Хоффмана о доме престарелых для классических музыкантов. – Esquire], то меньше всего хотел, чтобы зрители почувствовали запах мочи. Мой расчет был в том, что они подумают: «Если я попаду в богадельню, надеюсь, она будет такой».

Все, что нужно для хорошего фильма, – это несколько женщин, пара мужчин и четыре стены. В таком фильме нечего генерировать на компьютере.

Если ты не вкладываешь в свою роль часть себя, часть своей биографии, это халтура. Нужно выходить к зрителям совершенно голым. Даже если играешь злодея, то должен найти этого человека внутри себя, иначе тебе не место на площадке.

Юмор – лучшее подспорье для трагедии. Чем больше в персонаже комического и чем громче аудитория смеется, тем проще оглушить ее нокаутом. Шутка – как джеб в боксе. Ты бьешь раз, два, три, а потом валишь зрителя с ног.

Самое неожиданное и важное прозрение у меня случилось на съемках «Тутси». Я хотел выглядеть настоящей женщиной, а не мужиком в бабском, и гримеры полгода работали над образом. «Может, сделаете меня красивой?» – спросил я у них. «Краше некуда», – ответили они. По моим мерками я получился непривлекательной, но зато очень интересной, яркой, страстной и сердечной дамочкой. Какие-то киномеханики даже начали спрашивать, а что это за новая актриса у нас появилась. И вот однажды на площадку пришел поклонник Джессики Лэнг, который понятия не имел, о чем фильм, а знал только, что Джессика в нем снимается. Ему представили меня как Дороти. Он пожал мне руку, бегло осмотрел меня с головы до ног и тут же отвернулся: «А где же Джессика Лэнг?» Я просто исчез для него, было ощущение, будто передо мной дверь захлопнули. Так повторилось несколько раз – с разными людьми в разных ситуациях. Тогда я спросил у жены: «Неужели мужчины такие жестокие?» «Да», – ответила она. Тут я заплакал. Я понял, что вел себя точно так же. На вечеринках я всегда искал глазами какую-нибудь красотку, ведь мне тоже промыли мозги насчет того, что женщина должна выглядеть как кукла с обложки журнала. Я осознал, как много удивительных, интересных женщин обидел – я просто стирал их, поворачивался к ним спиной. Для меня было невероятным открытием, что мужчины так запрограммированы.

Хочется верить, что сегодня я немного лучше, чем вчера.

Мы все хотим, чтобы нами восхищались.

В «Выпускнике» должен был играть Роберт Редфорд – высокий красивый голубоглазый блондин. И тут Майк Николс берет меня – наверное, это самый яркий пример возмутительно неправильного кастинга в истории кино. Когда мы закончили снимать, я полетел из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, чтобы получить пособие по безработице. Я потерял деньги на этом фильме – сам платил за гостиницу в Лос-Анджелесе, задолжал своей квартирной хозяйке в Нью-Йорке. А на прослушиваниях, которые я обошел за предыдущие десять лет, мне неизменно говорили: «Спасибо. Следующий!» Режиссер и продюсер потом вспоминали, что все, кому они показывали наше кино в Голливуде до премьеры, повторяли одно и то же: «Фильм отличный, но с этим странным артистом вам ничего не светит». Все были уверены, что это провал. В надежде вернуть потраченные средства продюсер Джо Левайн даже хотел сделать из «Выпускника» артхаусное кино с откровенными сценами и попросил нас с Энн Бэнкрофт позировать голыми для новой версии рекламного плаката – она сидит на кровати, а я стою перед ней. Мы отказались, но он все равно снял это с моделями и подставил наши лица.

Когда «Выпускник» вышел в прокат, критик Рекс Рид (кажется, он до сих пор живет и работает в Нью-Йорке) написал: «Какой бы получился чудесный фильм, если бы на главную роль не взяли этого кретина».

Я всегда говорю, что не буду читать рецензии, но все равно тайком просматриваю одну, потом другую. Хорошие, со словами «удивительный», «выдающийся», я просто пробегаю глазами. Если рецензия плохая, то изучаю текст особенно тщательно, до тех пор пока он не засядет в голове.

Конечно, можно успокаивать себя тем, что мир полон идиотов – «Гражданина Кейна» ведь тоже вначале освистали. Но это больно. И больнее всего то, что ты не можешь ответить. Я всегда считал, что критики не имеют права писать рецензии, если сами не выпустили хотя бы книжку, по которой их можно судить. Они должны быть вместе с нами на линии огня.

Закрытие сериала Luck стало самым большим шоком в моей профессиональной карьере [в марте 2012 года канал HBO остановил съемки сериала прямо посреди второго сезона. – Esquire]. Мы как раз закончили сцену, и я собирался пообедать, когда меня набрал продюсер и режиссер Майкл Манн. «HBO нас закрывает». – «В каком смысле?» – «Все кончено». – «Ты имеешь в виду, что мы доснимем этот сезон и уже не вернемся в следующем году?» – «Нет, они совсем нас закрывают. Сегодня. Не возвращайся на площадку после обеда. Все кончено». Вот так просто. В общей сложности нас было 400 человек, многие перевезли в Лос-Анджелес свои семьи после того, как нам подтвердили новый сезон. И вдруг – бац! – в одну минуту все они остались без работы.

В слове «кинобизнес» неслучайно фигурирует слово «бизнес». Для студий кино – продукт, а не форма искусства. Я хорошо понимаю логику руководителя студии: если он выбросит кучу бабла на ветер, завтра в его кресле будет сидеть кто-то другой. Я ощущаю страх, который им движет.

Вуди Аллен лучше всех выразил то, что чувствую я: «Я не боюсь смерти – мне не нравится сама идея, что когда-то придется умирать».

Я бы хотел когда-нибудь снять фильм о сиськах. Будь моя воля, я бы назвал его просто «Сиськи».

Мужчины с младенчества одержимы женской грудью. Ими движет первобытный инстинкт выживания, а жизнь им обеспечивает молоко из груди матери. И размер груди не важен – с точки зрения младенца любая выглядит большой.

Интересная штука – когда грудь прикрыта, мы мечтаем увидеть ее обнаженной. А когда это наконец происходит, мы счастливы и благодарны, но скоро грудь перестает иметь такое уж большое значение.

Я слишком много говорю о сиськах? Даже Филип Рот написал книгу, которая называется «Грудь».

Какой была лучшая грудь из тех, что я видел? Джордж Бернс [американский телевизионный актер. – Esquire] очень любил говорить о сексе. Когда ему исполнилось 80 лет, кто-то спросил у него: «Можете вспомнить, каким был ваш худший сексуальный опыт?» Он посмотрел на журналиста и сказал: «Каким он был? Довольно неплохим». Какая, спрашиваете, грудь? Довольно неплохая.

Секс – это не просто чувственное наслаждение. Это самая мощная метафора жизни из всех существующих. Мы символически воспроизводим самих себя, даже в тех случаях, когда используем презерватив. Мне кажется, Господь сделал секс приятным занятием, чтобы это не было похоже на работу. «Надо, чтобы секс приносил удовольствие, – подумал Бог. – Иначе они сразу вымрут».

Этим утром мы пили кофе с моим зятем. Они с моей дочерью подарили мне несколько цыплят, которые постоянно пищат: «Пип-пип, пип-пип». Мне кажется, они разговаривают друг с другом, причем явно о какой-то ерунде. «Как ты покакал?» – «Нормально». – «А как тебе сегодняшняя еда?» – «Вчера была получше». С собаками та же история: я у них что-то спрашиваю, а они мне отвечают. Пока мы с вами беседуем, я брожу по дому, а обе мои собаки ходят за мной по пятам.

У меня два старых лабрадора, Луис и Мерфи, и я им время от времени подмигиваю. Что они сейчас говорят? «Давай клади трубку и покорми нас как следует».

Записал Алексей Тарасов, фото Эди Слимана, Esquireyearone.com.ua