Фильм «Танец Дели» похож на одноименный спектакль?
Несмотря на то что содержание сценария мы не меняли, спектакль ничего общего с фильмом не имеет. Да, у них одинаковая структура: семь новелл, объединенных одним началом. Но фильм — совсем иное, чем театральная постановка. В фильме каждая новелла примерно по 12 минут, каждая выглядит как самостоятельная, но тем не менее это одно художественное высказывание. В моем фильме нет экспериментаторского новаторства, это достаточно консервативный кинематограф. И если его с чем-то сравнивать, то больше всего подойдет сериал «Доктор Хаус». Но на самом деле это такое семейное кино, которое затрагивает вечные темы. Дело в том, что пьеса «Танец Дели» играется в Национальном театре в Варшаве, что, по сути, есть наш МХАТ: буржуазная публика, темы — любовь, смерть, отношения с родителями. Так что и кино, и спектакль — для людей разного возраста. Пожалуй, из всех моих фильмов он самый доступный и простой.
Какая прокатная судьба ожидает этот фильм?
Я уже прошел путь с «Эйфорией» и «Кислородом», когда печаталось огромное количество копий фильмов, в которых не было никакого смысла. «Кислород» вообще ничего не собрал в прокате, но при этом его посмотрело больше миллиона человек в СНГ — просто его скачивали из торрентов. Годы показали, что лучше печатать меньшее количество копий, но очень долго их показывать и отрабатывать. Мы выпустим примерно десять копий «Танец Дели», которые будем показывать долго и каждую тщательно рекламировать.
Многие говорят об упадке российского кинематографа. Вы согласны с этим? Что в российском кинематографе не работает?
Нет ощущения четкости государственной политики в отношении лоббирования российских фильмов. Смотрите, я был в Белоруссии, где сидят прекрасные, талантливые ребята, которые по десять лет пишут в стол. И мы даже знаем фамилии этих режиссеров, но не знаем их постановок, потому что ставить им не дают. Это драматурги читок. А я — режиссер торрентов. Но одновременно мои театральные пьесы много ставят в Европе, и я вижу зрителя, вижу его реакцию, что меня развивает и поднимает на другой уровень. Этого кино- и театральным режиссерам в России очень не хватает.
Также я не понимаю распределения государственных денег на поддержку кино. Логики не вижу. Почему государство поддерживает коммерческие проекты? Должно же быть наоборот!
Несмотря на то что содержание сценария мы не меняли, спектакль ничего общего с фильмом не имеет. Да, у них одинаковая структура: семь новелл, объединенных одним началом. Но фильм — совсем иное, чем театральная постановка. В фильме каждая новелла примерно по 12 минут, каждая выглядит как самостоятельная, но тем не менее это одно художественное высказывание. В моем фильме нет экспериментаторского новаторства, это достаточно консервативный кинематограф. И если его с чем-то сравнивать, то больше всего подойдет сериал «Доктор Хаус». Но на самом деле это такое семейное кино, которое затрагивает вечные темы. Дело в том, что пьеса «Танец Дели» играется в Национальном театре в Варшаве, что, по сути, есть наш МХАТ: буржуазная публика, темы — любовь, смерть, отношения с родителями. Так что и кино, и спектакль — для людей разного возраста. Пожалуй, из всех моих фильмов он самый доступный и простой.
Какая прокатная судьба ожидает этот фильм?
Я уже прошел путь с «Эйфорией» и «Кислородом», когда печаталось огромное количество копий фильмов, в которых не было никакого смысла. «Кислород» вообще ничего не собрал в прокате, но при этом его посмотрело больше миллиона человек в СНГ — просто его скачивали из торрентов. Годы показали, что лучше печатать меньшее количество копий, но очень долго их показывать и отрабатывать. Мы выпустим примерно десять копий «Танец Дели», которые будем показывать долго и каждую тщательно рекламировать.
Многие говорят об упадке российского кинематографа. Вы согласны с этим? Что в российском кинематографе не работает?
Нет ощущения четкости государственной политики в отношении лоббирования российских фильмов. Смотрите, я был в Белоруссии, где сидят прекрасные, талантливые ребята, которые по десять лет пишут в стол. И мы даже знаем фамилии этих режиссеров, но не знаем их постановок, потому что ставить им не дают. Это драматурги читок. А я — режиссер торрентов. Но одновременно мои театральные пьесы много ставят в Европе, и я вижу зрителя, вижу его реакцию, что меня развивает и поднимает на другой уровень. Этого кино- и театральным режиссерам в России очень не хватает.
Также я не понимаю распределения государственных денег на поддержку кино. Логики не вижу. Почему государство поддерживает коммерческие проекты? Должно же быть наоборот!
Третий пункт — это контроль кинотеатров, который государство должно взять на себя. Оно должно предоставить возможность людям в разных городах России знакомиться с фильмами Коли Хомерики. Не спрашивая, приносит этот фильм прибыль или не приносит, нравится этот фильм кому-то из госчиновников или нет. Государство обязано показывать фильмы режиссеров, которые ездят на международные фестивали и что-то из себя представляют. Должна быть большая художественная комиссия, которая это будет решать. Пока же логики, политики, стратегии я не вижу вовсе. Скорее набор хаотичных движений.
Сейчас все слышнее голоса людей, которые хотят уехать из страны. Вы же, напротив, собираетесь вместе с женой, имеющей польское гражданство, и новорожденной дочерью переехать в Россию. Почему?
Я люблю Россию, это прекрасная страна, здесь отлично. Хотя мне здесь многое не нравится, так же как, наверное, и вам.
Что именно?
Ну что об этом говорить? Чиновничество, бюрократия, хамство, грубость — можно перечислять бесконечно. Но, во-первых, это моя страна, я хочу в ней жить и ее изменять. И она не изменится, если я не буду тут работать. Я не считаю, что это страна тех, кто сегодня ею управляет. Во-вторых, я считаю, что только созидание может что-то менять, а не протест и разрушение. Созидая, мы меняем. В-третьих, для России сегодня есть только одно лекарство — максимально открыться. А все остальное Господь Бог сделает за нас. Мы не должны духовно просвещать, не должны окормлять нацию духовными лозунгами, не нужно религиозного давления — нам просто нужно максимально открыться. Нужно, чтобы в самых провинциальных городах нашей страны люди узнавали о западном мировоззрении, что совсем не означает, что России нужно становиться прозападной страной. Нам нужно сохранить свою настоящую, глубокую ментальность, а параллельно развивать самосознание, любовь к родине, любовь к своей семье. И эта любовь вытекает из уважения.
Сейчас все слышнее голоса людей, которые хотят уехать из страны. Вы же, напротив, собираетесь вместе с женой, имеющей польское гражданство, и новорожденной дочерью переехать в Россию. Почему?
Я люблю Россию, это прекрасная страна, здесь отлично. Хотя мне здесь многое не нравится, так же как, наверное, и вам.
Что именно?
Ну что об этом говорить? Чиновничество, бюрократия, хамство, грубость — можно перечислять бесконечно. Но, во-первых, это моя страна, я хочу в ней жить и ее изменять. И она не изменится, если я не буду тут работать. Я не считаю, что это страна тех, кто сегодня ею управляет. Во-вторых, я считаю, что только созидание может что-то менять, а не протест и разрушение. Созидая, мы меняем. В-третьих, для России сегодня есть только одно лекарство — максимально открыться. А все остальное Господь Бог сделает за нас. Мы не должны духовно просвещать, не должны окормлять нацию духовными лозунгами, не нужно религиозного давления — нам просто нужно максимально открыться. Нужно, чтобы в самых провинциальных городах нашей страны люди узнавали о западном мировоззрении, что совсем не означает, что России нужно становиться прозападной страной. Нам нужно сохранить свою настоящую, глубокую ментальность, а параллельно развивать самосознание, любовь к родине, любовь к своей семье. И эта любовь вытекает из уважения.
Вы современный режиссер, пишете пьесы. Не было у вас желания написать сценарий по делу Pussy Riot?
Нет. Сейчас это просто эйфория, все захвачены эмоциями. Я бы не стал этим заниматься — это просто пена, которая скоро утихнет. Дело в том, что если ты надеваешь маску и выходишь на амвон в церкви, то, очевидно, порождаешь агрессивную реакцию. А дальше расходятся круги по воде — в Европе люди надевают маски и кричат: «Свободу!», даже не задумываясь о природе этой маски. И так далее. Что касается самих Pussy Riot, то здесь все понятно: отпустить немедленно. Но сам поступок я даже комментировать не хочу. Я не вижу в нем ни геройства, ни политического события. Я даже не думаю, что это политический процесс. А все, что я вижу сейчас, — это попытка насилием сохранить стабильность и духовность, что невозможно.
Тем не менее через полгода вы начнете заниматься театром современной драматургии «Практика», который всегда выбирал самые острые и болезненные темы для своего репертуара. Ваш ответ означает, что театр изменится?
Нет, конечно. Я буду продолжать то же, что «Практика» делала до меня. Собственно, я поэтому и согласился стать руководителем театра, чтобы поддерживать в театре то, что есть. Другое дело, что, конечно, в театре что-то поменяется просто в связи с какими-то моими вкусовыми предпочтениями. Но в своей программе, в своей ориентации, в том, как театр «Практика» задумывался и какие он сегодня перед собой ставит цели, он не поменяется. В его манифесте по-прежнему острая современная драматургия, современное искусство, которое говорит о злободневных темах.
Почему не было тендера на художественное руководство?
Тендер невозможен в этой ситуации, потому что театр «Практика» — это абсолютное создание рук Эдуарда Боякова. Это не город придумал когда-то театр современной драматургии, объявил тендер, и Бояков его выиграл. Нет. Бояков сам создал, придумал его от и до, он вложил в него сердце и душу. Поэтому должность художественного руководителя может занять только тот человек, который, как ему кажется, не разрушит, не отменит то, что есть сейчас. Более того, в последнее время мне стали предлагать в Польше художественное руководство, и я все время отказывался. У меня нет желания стать руководителем во что бы то ни стало. Я согласился именно на «Практику». И моя главная задача — за три-четыре года найти себе преемника. Я считаю себя переходной фигурой. Так что демократия, тендеры — такая вещь, которая не всегда и не везде работает.
Эдуард Бояков как-то говорил, что театр — это мини-государство. А какие болезни, на ваш взгляд, наследует российский театр от своего большого брата — государства российского?
Первое — это имперское отношение к тому, что театр — такая абсолютно необходимая всем людям вещь. Например, в предвыборных роликах Женя Миронов и Олег Павлович Табаков приводили такой аргумент: «Зато нам господин Путин дает на театр». Как будто если не Путин, то у нас этого театра не будет. Так вот, если бы я выбирал, лучше бы их театра не было. С чего мы взяли, что театр — прямо такая величина? Что мы — пуп земли? Театр находится на службе у людей. Мы вечно путаем, кто главный. А главный — это люди, зрители. Мы всего лишь служим.
Нет, конечно. Я буду продолжать то же, что «Практика» делала до меня. Собственно, я поэтому и согласился стать руководителем театра, чтобы поддерживать в театре то, что есть. Другое дело, что, конечно, в театре что-то поменяется просто в связи с какими-то моими вкусовыми предпочтениями. Но в своей программе, в своей ориентации, в том, как театр «Практика» задумывался и какие он сегодня перед собой ставит цели, он не поменяется. В его манифесте по-прежнему острая современная драматургия, современное искусство, которое говорит о злободневных темах.
Почему не было тендера на художественное руководство?
Тендер невозможен в этой ситуации, потому что театр «Практика» — это абсолютное создание рук Эдуарда Боякова. Это не город придумал когда-то театр современной драматургии, объявил тендер, и Бояков его выиграл. Нет. Бояков сам создал, придумал его от и до, он вложил в него сердце и душу. Поэтому должность художественного руководителя может занять только тот человек, который, как ему кажется, не разрушит, не отменит то, что есть сейчас. Более того, в последнее время мне стали предлагать в Польше художественное руководство, и я все время отказывался. У меня нет желания стать руководителем во что бы то ни стало. Я согласился именно на «Практику». И моя главная задача — за три-четыре года найти себе преемника. Я считаю себя переходной фигурой. Так что демократия, тендеры — такая вещь, которая не всегда и не везде работает.
Эдуард Бояков как-то говорил, что театр — это мини-государство. А какие болезни, на ваш взгляд, наследует российский театр от своего большого брата — государства российского?
Первое — это имперское отношение к тому, что театр — такая абсолютно необходимая всем людям вещь. Например, в предвыборных роликах Женя Миронов и Олег Павлович Табаков приводили такой аргумент: «Зато нам господин Путин дает на театр». Как будто если не Путин, то у нас этого театра не будет. Так вот, если бы я выбирал, лучше бы их театра не было. С чего мы взяли, что театр — прямо такая величина? Что мы — пуп земли? Театр находится на службе у людей. Мы вечно путаем, кто главный. А главный — это люди, зрители. Мы всего лишь служим.
А второе, что театр — это не частная лавочка. С нас должны требовать. Кто бы что ни говорил, мы обслуживаем. Да, мы можем, например, обслуживать так, что будем зрителю говорить только неприятные вещи, будем только его раздражать. Смотрите, как часто слышно: государство — это я, нефть — это я, школа — это я. Но, если ты стал успешным директором, это вообще не значит, что успех принадлежит тебе. Нет, это не ты. Ты только на службе у процесса. Ничего собственного здесь нет.
0 коммент.:
Отправить комментарий