Статья. Между двух элит: Андрей Плахов о программе Канн-2013

Уже многие годы Каннский фестиваль живет тасованием одной и той же колоды карт. Она, эта колода, сформировалась в годы безраздельного правления Жиля Жакоба, которое длилось ни много ни мало двадцать пять лет. За это время сложилась так называемая каннская номенклатура — список режиссеров-любимчиков, которым практически всегда открыта дорога в каннский конкурс.

В своем подавляющем большинстве это были действительно выдающиеся режиссеры, определявшие пейзаж постмодернистского мирового кинематографа в последнюю декаду ХХ века и даже еще отчасти в начале ХХI: Ларс фон Триер и братья Коэн, Атом Эгоян и Дэвид Кроненберг, Эмир Кустурица и Тео Ангелопулос, Клинт Иствуд и Нанни Моретти, Аки Каурисмяки и Александр Сокуров... Фестиваль был всегда открыт новым работам нестареющего хулигана Романа Полански, и почти каждый год в конкурсе или вне его появлялась новая лента Мануэла ди Оливейры, чей возраст (в этом году ему исполнится 105 лет) ненамного уступает возрасту кинематографа.

«Номенклатура» обновлялась крайне дозировано и селективно. В середине 1990-х ее пополнил Квентин Тарантино, а в последний год уходящего века была произведена попытка рокировки уже не в процессе отбора, а на самом фестивале. В то время как в конкурсе были представлены великолепные работы классиков постмодернизма — Педро Альмодовара, Дэвида Линча, Джима Джармуша, Такэси Китано, жюри во главе с Дэвидом Кроненбергом присудило главные призы «Розетте» братьев Дарденн и «Человечности» Брюно Дюмона. Эти режиссеры считались тогда маргинальными, и им повезло, что они вообще попали в конкурс. Скандальное решение жюри продвинуло их карьеру и тут же, вне очереди, ввело в каннскую обойму.

Однако дальнейший процесс застопорился. Каннский фестиваль, сумевший в 1990-е годы открыть миру американских «новых варваров», датскую Догму и европейский «новый реализм», вдруг столкнулся с угрозой консерватизма. Многие принадлежавшие к «номенклатуре» уже не определяли лицо нового кино — ни Ангелопулос, ни Кустурица, ни Джармуш, ни Эгоян, ни Линч. А сколачивать новую номенклатуру было несподручно, политически некорректно, а главное — не из кого. Тем не менее эту задачу стал потихоньку решать новый программист фестиваля Тьерри Фремо. За почти десять лет его работы Каннский фестиваль стал другим, хорошо это или плохо.

Среди немногочисленных новых имен самые важные — Карлос Рейгадас, Маттео Гарроне, Нури Бильге Джейлан. В этом году в Канне нет их новых работ, но они почти наверняка появятся в следующем. А нынешнему конкурсу придают видимость солидности «старый конь» Роман Полански и неутомимые братья Коэн, выдающие по фильму каждый год. Из актуальных творцов можно назвать китайца Цзя Чжанкэ, американца Джеймса Грея, итальянца Паоло Соррентино и француза тунисского происхождения Абдельлатифа Кешиша. Приглашение в конкурс Франсуа Озона и Такаси Миикэ, которые создали себе имена в стороне от набережной Круазетт, воспринимается как признание неизбежности: может, на поколенческом «пересменке», который переживает сегодня кинематограф, особенно выбирать не из чего?

Обращает на себя внимание отсутствие двух каннских «священных коров» — Ларса фон Триера и Педро Альмодовара. Первый якобы не закончил своего «Нимфоманьяка», но на всякий случай Фремо объявил, что «плохой мальчик» Триер, два года назад заявивший на каннской пресс-конференции о симпатии к Гитлеру и отлученный от фестиваля, прощен. А вот Альмодовару не простили неряшливой банальности его новой картины «Я очень возбужден». В результате ее не взяли в каннскую программу и выпустили в мировой прокат еще до фестиваля. Неужели кино вчерашних кумиров кончается и им больше нечего сказать? А что если завтра то же самое произойдет с Триером и Ханеке? Об этом даже подумать страшно.

Андрей Плахов, Коммерсантъ