Марлен Хуциев — человек июльского дождя

Мастер-класс классика. Народу немного. Все больше студенты. Классик греет руки о только что принесенный стакан с чаем.

— ...Это мне чай? Спасибо большое. А почему без ложечки? Ну что вы, без ложечки совершенно невозможно. Это уже не чай, а что-то другое...

...Знаете, «мастер-класс» — слишком громкое название. Особенно если это касается режиссуры. Точных рецептов в профессии нет.

Слово «профессия» — ценю, «ремесло» — отвергаю. Вот незабвенного Бориса Барнета (я имел счастье с ним работать вторым режиссером) пригласили преподавать во ВГИК. Месяц он исправно ходил на занятия, а потом перестал, отмахнувшись: «Да я уже им сказал все, что сам знаю...»

Классику — 75. В поздравлении президента — сравнение его фильмов с «...настоящим гимном человеческому достоинству, честности и свободе духа». Слово «гимн» здесь заметно киксует. Стиль Хуциева скромнее, тише. Это элегия или, если хотите, философская драма. Гимны в кино были до Хуциева. «Достоинство», «свобода духа» — слова хоть и затасканные безмерно, но куда деваться — в точку. В послесталинскую эпоху в понятии «человеческое достоинство» слышались если уж не крамола, то, по меньшей мере, неоправданный риск. А он одним из первых почувствовал подступающую к горлу смертельную усталость от навязанных идеалов, громких фраз. И рискнул. Заговорил тихо и доверительно с экрана.

В нем — электрический заряд противоположностей. Южный темперамент, произросший на благословенных берегах Куры, подморозил московский климат. Так и балансирует он между юношеской одержимостью, максимализмом и мучительной неуверенностью, взвешенностью каждого слова, приема... Между простодушием и мудростью.

Марлен — нежное, как музыка, имя. Никак не верится, что в основе этого лучезарного «мурлыканья» — простое сложение имен-символов «Маркса» и «Энгельса». Сын потомственной дворянки и «комиссара в пыльном шлеме» обязан своим именем двум бюстикам с отцовского стола. Кстати, классиков марксизма-ленинизма киноклассик Хуциев знает неплохо и может к случаю, например, ввернуть цитату Маркса: «Человек, не способный напиться, не способен вообще ни на что».

«К нам весна опять вернулась...»

Еще до Годара и Шаброля началась наша оттепельная «новая волна». Перевернул эту ренессансную в кино страницу Хуциев. «Весна на Заречной улице» с наивной непосредственностью умыла экран, стерла с него пыль штампов, плесень фальши. И стала народным фильмом, явив очевидный редкий дар режиссера — абсолютный слух на правду. Другие человеческие слова, другие лица. И все же влюбленный ученик школы рабочей молодежи, сыгранный Николаем Рыбниковым, которого открыл для кинематографа Хуциев, носил значимую для режиссера фамилию его учителя — Савченко...

— Не люблю, когда люди начинают все неудачи валить на кого-то другого, на обстоятельства. Это нечестно. Это девиз неудачников. Особенно сейчас принято свои беды приписывать «тому» времени. Вот «Весна...», к примеру, не вызвала никаких замечаний цензуры. Впрочем, было какое-то замечание, невнятно сформулированное. А мы взяли и быстро воспользовались им как фактом, да и досняли один важный для меня кадр. Когда Юрий Белов — своеобразнейшая, кстати, личность, остается один. Всех заселили уже в новые квартиры. А он так и остается стоять с бутылкой шампанского и замечает растерянно: «Полусухое...»

Во ВГИК он поступает в год Победы. И тема военного шрама, цены победы уже не оставляет его. Она, эта тема, звучит в «Двух Федорах», ею напитана пронзительная телекартина «Был месяц май», сделанная в содружестве с двумя отставными лейтенантами: Григорием Баклановым и Петром Тодоровским. Даже в неосуществленном киноромане о Пушкине император обращается к гвардии, вернувшейся с победой из Франции: «Эта война непохожа ни на одну из доселе знакомых нам войн...» И слова Александра I так и будут повторяться эхом времени: «И эта война непохожа, и эта...»

Послевоенный ВГИК не внушал студентам надежд на безоблачное будущее. Эпоха малокартинья — 8 фильмов в год при явном переизбытке режиссеров... Потом неожиданно все зашевелилось, проснулось. Новый директор Одесской студии, собрав вокруг себя молодежь, дал им возможность работать.

Героев на свои картины Хуциев выбирает придирчиво. Выбрав, умеет отстаивать. Так было с Рыбниковым, Семиной, Ураловой, Вертинской.

Так было с Шукшиным. Познакомил их Тарковский. И в одетом совсем не по одесской жаре в темно-синюю гимнастерку, галифе и сапоги, очень сосредоточенном человеке Хуциев увидел своего Федора большого.

«Два Федора»- фильм о превращении праздника, эйфории победы в драматичные, трудные для каждого по-своему будни. Во время съемок разразились венгерские события. И начальники не на шутку насторожились. «Пессимистичная картина у вас получается. Пришел солдат с фронта, а у него все погибли? Нехорошо». Особенно раздражало царапающее сердце лицо Шукшина с выпечатанным, словно прочеркнутым морщинами горем. «Вот это победитель?»

— Есть один главный секрет: заниматься этой профессией можно при одном качестве — вы действительно что-то хотите сказать, и то, что вы хотите сказать, вас волнует...

Следующий фильм отнял шесть лет жизни...

Застава «20 лет»

— Сперва у меня был один продюсер — государство. Мы на него обижались, рвали эти путы. Искали свободу, а попали в лапы другого хозяина — продюсера, рыночного диктатора. Это оказалось, скажу вам, похлеще. Они бесцеремонно влезают в монтаж, подчиняя все своему вкусу. Раньше кинематограф и пресловутая цензура все же зависели во многом от людей, в частности от редакторов. Редактор — не просто цензор, а фигура в нашем деле ключевая. Посмотрите, что снимается, печатается сейчас, какие чудовищные ляпы. Это же невозможно смотреть, читать. Сторонний редакторский глаз необходим...

Но даже в пору гонений на «Заставу Ильича» при всей обвальной критике я ощущал — как бы поточнее сказать — неподдельное уважения ко мне, к моей работе... Ведь наши начальники, помимо своей чиновничьей деятельности, были еще и буфером между кинематографистами и кремлевскими старцами. Они не только «палки в колеса ставили», но и помогали, хитрили, искали вместе с нами выход в той зашоренной идеологией обстановке. Вот писали много о перемене названия «Застава Ильича», но ведь «Мне двадцать лет» — название более точное.

«Застава Ильича» — фильм о детях ХХ съезда. Поколение 20-летних прямо на экране позволяло себе спорить, сомневаться, искать ключевые слова. «...Мы молоды, мы смотрим строго, пристально...» Кино из «простой истории» превращается в монолог о смысле жизни. «...Все кончено, все начато, айда в кино...» Приходит понимание кино как искусства поэтического. И в центре фильма любимый хуциевский эпизод «Политехнический — моя Россия...». Молодые поэты читают, молодые современники внимают. На первый план выходят подробности, выхваченные из самой жизни планы, эпизодические персонажи, стихи, длинные проходы.

Однако конфликт поколений жестко отвергается пропагандой. Проблемы молодежи в фильме объявляются надуманными. Ну беспроблемная у нас молодежь. И в отношениях с «отцами» — без всяких там подмеченных Хуциевым трещин, шероховатостей. Пока «Мне двадцать лет» больше двадцати с лишним лет лежал на полке, его растаскали по кадрам, ракурсам, эпизодам. А интонацию стащить не сумели, она «не вынимается» из кино Хуциева, она — его фирменный знак.

— Поправок в фильме было много. Я уже устал что-то доказывать, переснимать. Ведь я не делал заплатки, а переснимал заново целые сцены.. Прихожу как-то к новому министру Романову. Он мне говорит, что надо вырезать еще сцену, где танцуют со свечами в руках. Почему? Пожарные не разрешают. Свечи, оказывается, с нашим бытом не совместимы. А ему фильм везти на дачу к Хрущеву. Тот попарится в бане, станет фильм смотреть — несдобровать министру. Я пожалел его. Ладно...

Вообще я не принадлежу к тем, кто хвастается страданиями, прошлыми обидами, гонениями. Я не страдал. Наоборот, до сих пор испытываю огромную признательность к людям, с которыми работал. Это было подлинным счастьем. Вот оператор Маргарита Михайловна Пилихина. Я поначалу ужаснулся: как это — женщина-оператор? Но не было задачи, которую она бы не выполнила. Шла в сцене демонстрации с ручной камерой, потом взлетала на тележку. Эта игра светотени, обертоны изображения — все дыхание кино.

«Дождь»

Тема «Июльского дождя» смутно замаячила еще во время съемок «Весны...». Шел он под утро после съемок по Французскому бульвару в Одессе. Спрятался в телефонной будке от настигшего дождя и, окруженный этой водной стеной, стал фантазировать. Будто в будку вбежала продрогшая девушка и накинул он куртку ей на плечи. Потом возникла идея пойти обратным путем: не рассказывать историю от знакомства — до свадебного пира, а напротив, проследить, как незаметно отношения расстраиваются...

— Фильм можно рассматривать как музыкальное построение. Беру смелость утверждать, что знаю секрет своих картин. Если в них вглядеться, то всегда есть неторопливый ввод, развитие настроения, обязательно — паузы (без них не получается) и финал.

«Июльский дождь» упрекали в излишнем эстетстве. Сюжет оказался задвинутым на самый задник и оттуда едва подмигивал пунктирным смыслом. Кинополифония, близкая философской прозе, наконец обрела полное звучание: в фирменных хуциевских длинных панорамах, неторопливом всматривании в лица, пейзажах старой бульварной Москвы. Бесчисленные подробности завоевывают первый план: взгляды, касание, жесты. Складывается особая пластика, поэзия, нет — музыка изображения. И в ней — печаль переоценки ценностей, тихого протеста инерции жизни. Начинался застой. Официальная критика пытается смирить непокорного режиссера, спрямить не подчиняющийся установкам, возмутительно своевольный и непредсказуемый творческий зигзаг. В газете «Советская культура» публикуется «Открытое письмо кинорежиссеру М. Хуциеву»...

После «Июльского дождя» Марлен Хуциев надолго уходит из большого кинематографа...

— Неправда, что в то время все мы были трусы или сволочи. Просто быть последовательно искренним было труднее. Вот мой друг и соавтор Феликс Миронер, увидев эпохальную растяжку в центре Москвы — Маркс,Энгельс, Ленин, — тут же сымпровизировал: «Бородатые люди указали нам путь. И с пути того будет нелегко нам свернуть».

Это очень драматично, когда в обществе провозглашаются вечные идеалы, но им не следуют. Так воспитываются поколения, уже без идеалов.

Признаюсь, я был очень травмирован ХХ съездом. Фигура Сталина значила для нас много. Отец мой был расстрелян в 37-м году. И при этом я верил в «отца народов». Разоблачение, осуществленное неуклюже, травматично для многих. Необходимо было менять существо самой жизни, а меняли, как всегда, лозунги. И люди, совершавшие эти подмены, преследовали просто свои конкретные цели, отмывали свои нечистые делишки. Опять возникал разрыв между идеей, которая прокламировалась, и тем, как она реализовывалась.

Следующее разочарование пришлось на время перестройки. Вначале я принял ее. Потом начало настораживать горбачевское многословие. Дальше — беспрецедентный разгул нравов, печати. И в 90-х я уже ни секунды им не верил. Помните, погибли трое ребят? Когда я увидел по ТВ масштабную «постановку» их похорон, рыдающего Ельцина — понял всю бездну показухи. Нет ничего хуже подобной спекуляции. Это настоящий номенклатурный театр, не гнушающийся никакими средствами.

«Я вас любил безмолвно, безнадежно...»

Бела Ахмадулина называет Хуциева пушкинским человеком. Несмотря на весь драматизм, волнение, печаль, его искусство утешно...

Замысел о Пушкине вызревал не одно десятилетие. И его невоплощение — отдельная драма, быть может, главная драма жизни. Уже во время поступления во ВГИК одна из тем абитуриента Хуциева была о Пушкине.

В 43-м году он вернулся в Тбилиси, утопавший в мандаринах (мандарины вывозить из города не удавалось). Купил в универмаге бюст Пушкина за три рубля. Шел по засыпанному мандариновой шкуркой городу щуплый 18-летний Марлен, осторожно придерживая снизу немаленький бюст...

Год от года замысел разрастался в кинороман. Жанр хроники дарил иллюзию подлинности: вкус времени, отношений, настроений. И в центре фрески — Пушкин. В 78-м запустился... Но денег на съемки костюмной картины не дали.

Когда вся страна с размахом и помпой отмечала пушкинское 200-летие, снова денег хватало на что угодно, только не на кино — хуциевскую фреску о Поэте. Замыслы, они не исчезают. Снятся, транспортируются в самые неожиданные проекты. Например, в многосерийный «радиофильм» о Пушкине с Евгением Мироновым в главной роли, который завершил Хуциев.

— Не люблю острого сюжета, привержен движению внутреннему, скрытому волнению. Но иногда это увлечение подводным течением мстит. Вот в последней картине («Бесконечность») слишком увлекся «расподробливанием» сцен. Потерял ощущение целого. Но картина при всем том для меня важная и серьезная. Так случается с режиссером, когда все частное становится для него дорогим сердцу. Я посмотрел «Андрея Рублева» Тарковского и сразу почувствовал, что к моменту гениальной сцены «Колокол» зритель несколько устает. Его не подготовили....Но я не извлек для себя урока. Тут необходимо, как симфонисту, знать, как нагнетать динамику, напряжение, как подводить к кульминации.

Его кино, его взгляд на мир стали частью нашего зрения. Незаметно, ненавязчиво. Он не указывал нам: смотрите сюда. Он смотрел сам. А мы следили за его взглядом, и нам открывались новые горизонты. Ведь не только злые тролли разбрасывают над землей свои дрянные осколки. Фильмы Хуциева — грустные зеркала наших прозрений и ошибок, рассыпанные на осколки в нашем сознании, — изредка вспыхивают в безликой реальности, освещая возможный путь...

— Могу сколько угодно смотреть «Чапаева» и понял почему. Он снят в жанре сюжетной народной песни. Может быть, с этим фильмом что-то и переломилось во мне, какие-то интонации, подчас совершенно детские, стали близкими — ком к горлу подкатывает.

...Классик, не умеющий клянчить деньги у продюсеров. Снимающий долго. За полвека — всего 7 игровых лент...

Перерывы между фильмами огромны. Жизнь не бесконечна. Названия последних картин звучат, как прощание: «Послесловие», «Бесконечность».

Рассказывают, студентов он принимает в мастерскую «по глазам». Не «видит» блестящих интеллектуалов с «пустым глазом» — ищет живой огонь...

— Молодые поддерживают мое состояние наивности, порыва какого-то, который с годами начинаешь утрачивать, свежести, первозданности чувств в восприятии мира...

Новая газета