— У меня есть такое развлечение, я иногда показываю знакомым 10 минут из вашего первого фильм «Пешаварский вальс» и говорю: «Угадайте режиссера». Никто не угадывает. Такое ощущение: это какой-то другой Бекмамбетов, которого потом спрятали. Такой мятущийся, амбициозный, и он любит те фильмы, про которые вы никогда в интервью рассказывать не будете. Расскажите про «Пешаварский вальс».
— Это интересная история. У меня есть друг — Гена Каюмов, мы вместе учились в Ташкенте, а потом спектакли ставили — он был режиссер, а я художник. И в 89-м или в 90 году я готовил какой-то фильм про Аральское море с французскими кинематографистами — артхаусный, как какие-то бродячие артисты заблудились в песках... А Гене ветераны войны в Афганистане дали деньги на фильм про афганцев. Я сначала отказывался: у меня французы, караван идет... А он говорил: «Да это ахинея какая-то! Давай нормальное кино делать». Короче, он меня уломал, мы переписали сценарий, взяли деньги — 60 тысяч долларов, кажется...
— На полный метр?
— Да. И понятно, 60 тысяч — это только базу построить. И я придумал ничего не строить, а вырыть просто катакомбы в земле. Долго выбирал вокруг Алма-Аты, искал место с правильной глиной. Как Бурляев в «Андрее Рублеве». Нашел в итоге поле, где Эйзенштейн снимал «Ивана Грозного». Вырыли экскаватором лабиринт. Развесили провода какие-то по пять копеек и накрыли пенопластом. Павильон идеальный: свет — на земле, актеры — под землей, краны, тележки — поверху ездят... Снимать, правда, только ночью можно было, иначе дневной свет сквозь пенопласт видно. На больших актеров денег не было, и мы набрали смешанную команду — актеры вперемешку с реальными ветеранами, молодыми. У кого полголовы нет, еще что-то такое, ну, разные люди — с судьбами. И условием было, что мы 25 дней готовимся к съемкам все вместе. А подготовка — это мы в уже прорытых тоннелях рыли всякие маленькие катакомбы, подравнивали, настилали.
Начали снимать, и тут выясняется, что те, кто нам дал деньги, никакие не ветераны, а просто бандиты. И директора, которые бюджетом... ну, своеобразно распоряжались, испугались и заложили нас этим бандитам: что мы якобы снимаем, ну, антисоветское кино, без уважения к ветеранам. И те приехали в Алма-Ату, кино обсудить. Гена с ними попытался разговаривать, а они ему: «Видишь — сосна на горе. Если что, мы тебя там повесим...» Потом приходят ко мне: «Ты будешь доснимать». Я говорю: «А Гена?» — «А его, считай, нет». — «Как нет? Так он же главную роль играет!» Главный их, такой Слава, подумал и говорит: «А давай так снимем, что его убили».
— Круто. Это как в «Тени вампира» Мурнау уговаривал Макса Шрека оператора раньше времени не есть.
— В общем, я их убедил Гену не убивать, и мы досняли фильм. Деньги они, правда, платить перестали, и мы тратили уже собственные. И к концу производства у нас с Сашей Войтинским, который был директором нашей продакшен-компании, оказался огромный долг перед всеми студиями Москвы. Гена к тому времени уже исчез, и картину бандитам мне пришлось сдавать одному. Студия Горького, 1993 год. Они пришли в черных куртках, зашли в зал. Включили фильм, я в коридоре, на лестнице курю — желтый кафель, потрескавшийся, как сейчас помню. Пачку сигарет выкурил. Закончилось кино, тишина, из зала никто не выходит. Я ткнулся сам, и тут прямо передо мной появляются эти люди — со слезами на глазах — и, ни слова не говоря, уходят. Последний шел охранник Игорь, очень хороший парень, с поломанным носом, голова вся разбита. Он остановился и говорит: «Позвони». И ушли, все в слезах. Больше я их никого не видел.
— Почему? Им все-таки не понравилось?
— Понравилось. Но, как я понимаю, там главный — Слава — как-то неправильно деньгами из общака распорядился. И их не стало всех. Остался только Игорь, охранник. Но у него своих денег не было. И он продал квартиру, девушка у него красивая была, Лена, она его оставила, а он эти деньги мне отдал. Я его отговаривал, но он почему-то очень верил, что сможет фильм прокатать или продать и все вернуть. А потом в Министерстве культуры кто-то сделал пиратскую копию, и фильм появился во всех ларьках. Игорь сперва бегал, продавцам морды бил, но потом нашлись люди покруче, и он понял, что ничего сделать нельзя. Я уже к тому времени в «Империале» ролики снимал. Кончилось тем, что мы выкупили этот фильм у него обратно, вернули ему деньги.
— После этого, наверное, любые другие производственные ситуации вам уже кажутся детским садом.
— Для меня тут главное — это образ этого Игоря как продюсера. В тот момент, когда продал квартиру. Когда начал верить в фильм больше, чем мы сами. Так Костя Эрнст иногда верит в фильмы. Это правда признак продюсера. Любовь и вера в то, что делаешь.
— Я почему про «Пешаварский вальс» спросил: там, кроме прочего, такая чистая энергия, такая злость есть, которой в ваших других фильмах — ну, скажем так, меньше.
— Надо учитывать, что это был все-таки наш общий фильм с Геной. И он гениально там сыграл. Если вы спросите, есть ли у меня желание сделать еще что-то подобное... У меня сейчас есть сценарий, «Война токов» — про конфликт между Вестингаузеном и Эдисоном, и там похожая есть тональность... Но это очень трудно всегда. Так получилось, что после того, как я для Кормана сделал фильм про девушек с мечами, я был фактически... соблазнен. Даже раньше — на империаловских роликах, которые были очень зрительские и популярные. Разговор со зрителем. В какой-то момент тебя соблазняет сам факт того, что ты можешь разговаривать...
— ...и тебя слышат? Факт коммуникации?
— Конечно. Если бы у нас все вокруг этим занимались, я бы пошел на другую сторону и стал бы снимать еще «Пешаварский вальс». Но кураж именно в том, чтобы сделать то, чего другие не могут... Конечно, всякие «Елки» и «Ирония судьбы 2» имеют смысл только в кинематографе, который крайне оторван от зрителя. Хочется показать, что можно заставить людей тебя слушать.
— Ну, понятно, что у русского кино со времен «Брата» коммуникация со зрителем как-то не очень получается. Но у вас же обратный полюс. Коммуникация ради коммуникации. Я долго пытался свести ваши фильмы, которые люблю и...
— «Елки» с «Пешаварским вальсом»?
— Ну, или «Особо опасен» и «Иронию судьбы». И понял, что и те и другие строятся на провокации. Когда вас материли за «Иронию 2», вы очень трогательно отвечали: знаю, заслужил, но намерения наши были чисты, мы не Дюшан, рисующий Джоконде усы. Но это же именно что усы — вы же знали, что всех выбесите.
— Интересно, когда есть энергия. А энергия возникает, когда есть контраст, протест, провокация. Когда мы начинали делать «Дозоры» — первая мысль у художников была собрать всю сталинскую готику, которая есть в Москве, и в ней разыгрывать эту историю. Логично. Но энергии нет. Есть манерность. Вот как избежать манерности — это главный вопрос для меня всегда. В итоге мы ушли из готики в хрущевки. Потому что в этом есть какая-то правда, вышибается искра. Так же и «Ирония судьбы 2» имеет смысл только в контексте фильмов того времени в России. Вне этого контекста... ну да, непонятно, зачем это было делать. Может, это отсутствие внутреннего стержня, которое приводит к поиску внешних провокаторов.
— У меня есть доморощенная теория, что главная ваша оговорка по Фрейду, это когда в «Особо опасен» обсуждается деление людей на волков и овец. Там это так Фриман прочувствованно говорит...
— Ну да.
— Ну, то есть волки и овцы, да?
— Знаете... У меня нет никакой программы, и миссии у меня нет. Кроме, наверное, нескольких простых вещей, которые я осознаю. Это то, что свобода — высшая ценность для человека. Потому что мы воспитаны были в такое время, когда рушилась империя, приняли в этом какое-то посильное участие... Поэтому свобода, возможность перемещаться, возможность принимать решения, возможность...
— Тут мы с вами можем обняться как представители поколения, для которого возможность купить билет и полететь куда угодно — это и есть счастье.
— Да. Думаю, для всех, кому сейчас тридцать-сорок, это решающий фактор был. И, наверное, вопрос про волков и овец надо все-таки рассматривать в контексте наших повседневных жизненных проблем. И если подумать: для нашей культуры «Елки» более зрительские, как философия, чем «Дозоры» или «Особо опасен», а в Америке наоборот. Потому что у нас любовь — это цель, а свобода — средство. А в Америке наоборот: цель — свобода, а любовь... Даже в «Титанике» — любовь не является самоцелью. Там девушка хочет быть свободной.
— Ну да, это базовая идеологема любой американской вещи — от войны в Ираке до открытия своей фирмы – свобода.
— А у нас любовь. Вот разница между восточной империей и западной империей. Интересно, кстати, я вчера пересмотрел «Темного рыцаря» и удивился, насколько это в каком-то смысле «Дозор». Вдруг, неожиданно американское кино — и мне приятно тешить себя мыслью, что влияние «Дозоров» в этом тоже есть, — задалось вопросом: а добро ли добро? Зло ли зло?..
— Ура, давайте про добро и зло. Вот во втором «Дозоре» есть замечательная сцена, где все лица Первого канала оказываются представителями зла. Это кто придумал?
— Я придумал. Или не я. Не помню. Вообще говорить, кто тогда что придумал — вещь неблагодарная. Это был такой проект, в котором все были важны. Толя Максимов был очень важен... Эрнст важен. Там была простая история; надо было снимать бал, ряженых каких-то с рогами делать не хотелось, и появилась идея: давайте пригласим... не лиц Первого канала, нет... Там же были Шандыбин, Троицкий, Шнур. Грубо говоря — те, кого любят люди. Те, кто соблазнил людей. Потому что у Темных есть сила соблазнять людей.
— Да, Светлые — задроты какие-то. Светлые никому не нравятся.
— Да, Светлые — это те, кто каждый день ходит в офис и работает. А Темные — представители прекрасного мира свободы, перекачивания энергии и так далее. Первый канал — это просто место, где они все собирались. Мы же на самом деле позвали их всех, это уникальная съемка была. Собрали 200 человек в декорацию на «Мосфильме», в которой было 20 камер, и это все одновременно снималось в реальном времени. А поскольку я не умею управлять 20 камерами, я позвал Андрея Болтенко...
— Ага! То есть это еще и снимал человек, который делает «Евровидение» и «Фабрику звезд».
— Конечно. И эти 200 человек — они не знали ничего, они пришли веселиться. Стол с водкой, с едой, праздник, выступает Вербицкий, потом Никас Сафронов дарил картины... Это все было чуть-чуть срепетировано, но не до конца. А Андрей руководил всеми камерами, и для меня это был практический опыт — наблюдать, как он это делает, гениально совершенно. Кончилось это все страшно как-то... разбомбили столы, разбили всё, пляски какие-то пьяные начались, Вилли Токарев...
— Еще мне всегда было интересно. В «Дневном дозоре» спасение оказывается в том, чтоб вернуться на 15, кажется, лет назад и вместо «да» сказать «нет». Тут что-то конкретное имеется в виду? Или про это у Эрнста лучше спрашивать?
— Это родилось у меня в результате монтажа. Сценарий был совершенно другой. Это же планировалось как четыре серии телефильма. Но после того, что я наснимал — первого куска, стало понятно, что это кино. И мы начали переписывать сценарий. И, кстати, мы снимать со второй серии начали. Первый материал был — зимние сцены, а это «Дневной дозор». Там и по изображению, если посмотрите, в «Дневном дозоре» 16-миллиметровая пленка еще...
— Так она лучше. Там зерно такое, изображение теплое. И это — Жанна Фриске.
— Да. Если честно, Жанна Фриске сделала фильм. Что Костя Хабенский будет хорошо играть — это понятно было, или что Золотухин будет хорошо играть. Но вот Фриске и Галя Тюнина — для меня они фактически весь фильм определили, куда он пойдет.
— Что не так пошло с «Линкольном»? Вы рассказывали, что на «Особо опасен» были абсолютно свободны. По идее, после его успеха вам должны были еще больше свободы дать. Но при этом «Линкольн»...
— «Линкольна» было весело делать. И свобода была. Но там проблемой было само наличие Линкольна. Ну, это как если в России сделать фильм про...
— Ленина?
— Нет, Ленин не является уже такой сакральной фигурой... Вот если про...
— Гагарина.
— Именно.
— Я придумал в свое время сайфай про старенького Гагарина, у которого внутри сидит Чужой, — почему-то никто не захотел делать.
— Потому что образ такого масштаба надо или полностью разрушать, или как-то радикально очеловечивать. Но тогда люди уже не верят, что это он. А если ты его не разрушаешь, получается просто такая выхолощенная вещь... Тогда зачем вообще трогать? У нас был проект здесь про то, как Сталин послал в 1941 году...
— Это про партизан-оборотней, да?
— Да. Там младшему лейтенанту должны дать команду для заброски в тыл к немцам. И он сидит в самолете, ждет их — и тут заходит бабушка на костылях, девочка какая-то, какой-то человек, который свистит и не говорит, лешие, вурдалаки. И вот их забросили, и они превратились в партизанский отряд. И мы не смогли это сделать.
— Почему? Отличная же история. Испугались реакции?
— Мы начали и поняли, что это непонятно что такое — шутка, серьезно... Надо было делать черно-белое кино, наверное. Но мы не решились.
— Ну, в свете истории с «Утомленными солнцем 2», может, и хорошо. А это правда, что вы какой-то ревизионистский вариант «Моби Дика» хотите делать?
— Правда. Вот версия сценария уже есть, хорошая вещь, да.
— А что это такое вообще?
— Я не могу деталей рассказывать. Если вкратце — это история про человека, который побывал внутри произведения Мелвилла и пересказал его.
— Но кит будет?
— Будет, да. Здесь тоже страшно трогать этот материал, потому что он канонизирован. Причем никто его не читал, понятно, но все знают.
— Давайте про другое. На меня глубочайшее впечатление произвела картина «Выкрутасы», которую вы продюсировали. Там есть довольно жуткая штука с точки зрения идеологии. Вот любой голливудский фильм говорит зрителю «встань и иди». И «Особо опасен» — тоже. А тут на всех этапах герой ничего не делает. Он получает Миллу Йовович — просто так. Побеждает — непонятно почему. То есть вы как бы убаюкиваете зрителя: «сиди, не рыпайся, тебе все принесут». Не знаю, были ли «Выкрутасы» успешными или нет...
— Относительно. Хуже, чем «Елки». Может, именно поэтому. Это правда такая старая советская психология. Хотя, к сожалению, может и такое случиться, что это вернется обратно. В «Елках» все, если помните, наоборот: на Деда Мороза надейся, но сам не плошай...
— Да-да, я не то чтобы поклонник, но «Елки» меня так не раздражают.
— Люди бьются за то, что они любят. И это большая проблема, которая у нас в кино есть. Банальнейшая вещь. У героя должна быть цель, которую он страшно хочет, и он должен с начала второго акта и до конца третьего ее добиваться. Вот если ты это сделаешь, это кино будет популярно. И никто этого не может сделать. Какой-то заколдованный круг.
— Ну, это проблема не русского кино, а русской жизни. Вот, скажем, артхаусным парням, Хлебникову там, Хомерики, удается нарисовать очень правильного, настоящего современного героя. Но он никуда не хочет идти. Стоит грустно и смотрит.
— У меня есть определение для артхаусного кино. Я знаю, как из любого фильма сделать лауреата любого фестиваля. Берешь хороший фильм и отрезаешь третий акт. Берешь «Титаник», например, или... какие еще популярные фильмы есть? «Аватар» берешь.
— Ну, «Аватар» — это и есть самое авторское кино на свете.
— Но вы представьте себе «Аватар», где все кончилось на том, как десантники дерево срубили. Выбираем точку «хуже некуда» и все — титры, музыка. Taken с Лиамом Нисоном — но он не спас дочку, а ее расстреляли, и он с женой идет под дождем.
— Ну, это спор из олтмановского «Игрока» у нас сейчас: должна Джулия Робертс умереть в газовой камере или вбежит Брюс Уиллис и даст всем по морде.
— Нет. Финал не обязан быть счастливым — в «Титанике» же все утонули. Но там есть надежда. А в артхаусном кино смысл в том, что у героя есть подъем и надежда на спасение, потом становится хуже-хуже-хуже и заканчивается совсем плохо.
— Ну. Это жизнь.
— Да, жизненное кино, в жизни всегда так. Это как в «Преступлении и наказании» сделать, чтоб его арестовали, и все.
— Мне вся эта история про то, как Раскольников исправился, — всегда казалась отвратительным фейком.
— Конечно. Проститутка исправилась, у всех всё хорошо... Ну, не совсем хорошо, но человек очистился. Это не фейк. Это и есть «встань и иди» для зрителя.
— Ну, хорошо. А почему русское кино так боится быть похожим на жизнь? Столько интересного в стране случается каждый день — а кино происходит или в голове режиссера или, как те же «Елки», в каком-то плюшевом, выдуманном мире.
— Не соглашусь по поводу «Елок». «Елки» — не реальный мир, это стилизованный мир Нового года...
— Это мир новогоднего эфира в телевизоре. С рекламой и всем прочим.
— Я думаю, что было в «Елках» ценного... Прообразом «Елок» знаете что было? Есть такой советский сериал восемьдесят какого-то года, назывался он «Противостояние»...
— Слушайте, я сейчас чуть со стула не упал. Это мой любимый фильм просто — но причем он тут?
— Я очень любил этот фильм в молодости, и меня больше всего там поражало... Там есть жанровая конструкция: ловят какого-то человека... И в принципе это все хорошо, гениально сыграно, но это жанровая упаковка. А на самом деле фильм он про...
— Путешествие по судьбам?
— Вот и нет. По территории страны. Смотришь — вот Сибирь, пурга, какой-то человек по телефону: «Алло, алло», а другой в этот момент идет по пляжу в Сочи... Это была история про страну, масштаб. «Елки» — очень дешевый фильм, но ощущение масштаба...
— Но какая страшная настоящая страна в «Противостоянии»! Этот город северный, где люди в шапках сидят в помещении...
— И вот этот фильм сподвиг на «Елки». И главная миссия этого фильма — увидеть страну. Всю. В одном фильме. Милиционера в Новосибирске, гастарбайтера в Москве, не знаю, чиновника в Калининграде... собрать в один фильм, чтобы они перезванивались, чтобы увидеть, как наша страна живет, пусть она будет немножко выдумана, но это же действительно то, чем живут люди. Если задуматься, то одно из правил «Елок», очень важное, — что надо брать темы, которые реально острые. Про Pussy Riot там нельзя было делать, наверное, но можно было сделать про гастарбайтера, который съел у депутата обед, про чеченца во вторых «Елках», который полюбил русскую девушку. Сталкивать такие вещи, про которые, казалось бы, в Новый год нельзя говорить. И детский дом там, и какие-то очень острые социальные темы...
— Но там же все такое мягонькое, плюшевое.
— Так нет задачи разбередить эту рану. Есть задача залечить эту рану в Новый год. Поэтому рана была обозначена, можно было еще жестче начать, наверное, но вопрос в том, что нужно было все привести к новогоднему... К тому, что люди в состоянии решить свои проблемы — все вместе. Если говорить о «Выкрутасах», это действительно мало связанная с реальностью история. Там основная ошибка, что все в итоге испугались просто сделать кино про Хабенского и детей.
— Да, там же какая-то трагическая история...
— Ну почему трагическая...
— Ну, был, говорят, неплохой сценарий Габриадзе-старшего, в который потом чуть ли не на постпродакшене засунули Миллу...
— Да, присобачили Миллу... Но это уже происки маркетинговых мотиваций, которые по определению абсолютно неправильны.
— А кто это решение принимал? Я думал, вы в «Базелевсе» самый главный.
— Там команда была, которая делала все это. И потом... ну, просто интересно было. Вот Милла — попробуем с Миллой. Сейчас будет интересная история с «Джентльменами» и Безруковым, неизвестно, как там все сложится... Безруков — гениальный актер, гениальный комедийный актер. Ради этого и делался фильм, чтоб показать это.
— Да, я тоже люблю пересматривать сериал «Бригада». Но вот если честно. Ну, зачем вам «Джентльменов удачи» переснимать? Бывают плохие ремейки, бывают лучше оригиналов. Но это же все-таки обычно история про нехватку фантазии. А про вас что угодно плохое можно сказать, но с фантазией у вас все хорошо. Зачем тогда?
— Я не согласен. Единственное, что создает культуру любой нации, — это производство ремейков, буквальных или не буквальных. Пересказ одной и той же истории каждые 5-10 лет разными людьми в разных обстоятельствах. Это формирует понятие канона, культуры, традиции, чего угодно. И если никто не переснимет, старый фильм умрет. Было много гениальных фильмов 30-х годов, которые так умерли... Это важно вовремя делать. В том числе и потому, что новое поколение не может смотреть старые фильмы. «Джентльменов удачи» молодежь до половины не может досмотреть.
— Ну, может быть. Я вот не люблю Гайдая, я и в детстве его смотреть не мог. Но Рязанова прекрасно можно сейчас смотреть.
— Не могут. Поэтому только появление новых лиц, с которыми ты можешь себя идентифицировать, в новых реалиях, пересказанных по-другому... Мы же ходим смотреть каждые пять лет новую постановку Чехова, «Гамлета» ходим смотреть — как поставил «Гамлета» Любимов, как поставил «Гамлета» Козинцев... И вот по тому, как ставят «Гамлета», ты понимаешь, что происходит с художником, со временем, с людьми. Если ты этого не будешь делать, то у тебя не будет точек ориентира, у тебя все поплывет. А вопрос спекуляции и использования бренда... ну, это считать деньги в чужом кармане, и вообще разговор не принципиальный. Иногда использование бренда помогает обрести больше зрителей, но в случае с «Джентльменами» оно неизвестно еще, помогает или не помогает...
— В случае с «Джентльменами» — их, по-моему, заранее ненавидят. У вас даже трейлер сделан в расчете на то, чтоб максимально всех разозлить. Там и шутки про Болотную и «жулики и воры»... Это же опять усы, чистая провокация.
— Да, точно. Потому что мы знали, что будет негатив, и нужно, чтобы люди весь этот негатив слили. Мы еще титры сейчас думаем дать: «Сергей Безруков и Сергей Безруков в фильме “Джентльмены удачи”».
0 коммент.:
Отправить комментарий